«Химера с зелёными крыльями». Глава II

Всё началось с катастрофы. Так как эта история касалась меня, ничего удивительного. Конечно же, Джесси Финкель не мог взлететь в небо, предварительно хорошенько не разбившись. Как бы эгоистично это не прозвучало, к счастью, разбился не совсем я, и даже совсем не я, а моя будущая команда, где-то между Якумаркой и Танзхэном, городом, в котором я провёл своё детство… отрочество, юность и, наверное, если бы не это стечение обстоятельств, там же встретил бы и старость. Скорее всего, какой-нибудь столичный житель меня не поймёт, но Танзхэн был не просто маленьким городом, он был ничтожно маленьким городом, так что имперские суда миновали его на своём пути, а небольшие торговые дирижабли останавливались разве что на час-другой, чтобы пополнить запасы питьевой воды и бортовых пайков. Этакая крошечная клякса на карте, случайно посаженная ровно посередине между Республикой Англея и Империей Йеша, независимая не потому, что оказывает активное сопротивление, а потому что просто никому не нужна. Единственное, что было в ней хорошего – клякса была не чернильная, а нефтяная, правда её добычи едва-едва хватало на то, чтобы оставаться на плаву и обслуживать единственную в городе заправочную станцию. Представьте себе, каково это: жить «на проходной», наблюдая приходящие и уходящие корабли, зная, что они сейчас отправятся дальше, а ты останешься. Тем более для историка.

Наверное, здесь нужно остановиться и немного пояснить. Если рассказ мой переживёт меня, переживёт Эпоху, в которой рождён, если будет в нём копаться какой-нибудь любознательный неофит, за вычетом неизменного положения солнца и луны ничего не знающий наверняка о своём прошлом – для тебя, коллега, я и собираюсь разъяснить эту и другие своеобразности.

Историком в наше время называется человек, умеющий читать (уже редкое явление!), да ещё к тому же читать на древних, довоенных языках. Работа историка ценится тем дороже, чем больше полезных сведений он найдёт: местоположение военных баз и природных источников, неотмеченных на карте городов, чертежи оружия, техники, воздушных судов, схемы и руководства по сборке того или иного оборудования. В этом смысле историк из меня был никчёмнейший из никчёмных. Единственной полезной вещью, которую я привнёс в общее дело выживания, была «Инструкция по эксплуатации кондиционера», хотя ни что такое эксплуатация, ни что такое кондиционер, я из самой памятки так и не понял. Но имперцы, которым я продал свою находку, сказали, что непременно найдут ей применение, и выплатили мне надбавку в размере месячного жалования, так что это был мой маленький повод для гордости. Хотя больше меня интересовала история с точки зрения наших далёких предков. Что ими двигало? Как они жили до нулевого года, до всех этих катаклизмов, с которыми нам приходится считаться? И главное – кто был тот человек, что первый взмахнул рукой и привёл в действие этот жуткий механизм, эту дробящую кости и камни военную машину? Я грезил былыми полями сражений с утопающими в песке остовами гигантских самолётов, руинами небоскрёбов и железными лестницами, бегущими по земле. Я верил, что вот-вот отыщу среди приносимого мне в конторку бумажного мусора тот самый, заветный чертёж на кругленькую сумму денег, куплю себе место на первом попавшемся дирижабле, пусть даже он будет весь в пробоинах и со слепоглухонемым капитаном, и улечу из этой дыры раз и навсегда. Но «вот-вот» всё никак не случалось. Документ не находился. Слепоглухонемые капитаны вообще не существовали или существовали очень недолго. За это время они никак не успевали прилететь в Танзхэн, отыскать такого милого парня Джесси Финкеля и без предисловий пригласить его на борт.

И вот эти наёмники, разбившиеся на своём обратном пути из Англейской Республики как раз рядом с моим местом заточения. Нетрудно представить, в какое возбуждение меня привела новость, что оба выживших, один из которых ещё к тому же и капитан, просиживают штаны в каком-то портовом кабаке, всего в нескольких кварталах отсюда, в ожидании следующего дирижабля на Империю. Я вытворил заказчика, принесшего эту благую весть – вместе с фамильной ценностью, как он считал, книжкой, на которой крупными буквами было написано «ПОРОДЫ СОБАК», на перевод – закрыл контору на ключ и быстрым шагом пошёл, едва ли не побежал в направлении доков. Слабо отдаю себе отчёт в том, каков был тогда мой план. Наверное, я предполагал, что история моих мучений настолько затянулась, что высшее провидение, словно бы в извинение, послало мне избавителей, и что они примут меня с распростёртыми объятиями, как только я ступлю на порог этого питейного заведения. Естественно, ступив на порог, я принял на себя только зловоние алкогольных паров, рабочего пота и сопревших объедков, провалившихся меж выгнувших спины половиц. Моя жизнь в основном проходила вдали от подобных мест, и в первую минуту мне даже расхотелось входить. Но кто-то из вошедших следом толкнул меня плечом, заставив посторониться, и я всё же оказался внутри. Это был последний подарок судьбы. Дальнейшее я взял на себя.

Подойдя к стойке, я купил за свой счёт три стакана мутноватого самогона, который в этой дыре почитали за алкоголь, спросил у бармена про экипаж «Бреющего хмарь» – так назывался их корабль, опрометчиво взявший на таран танзхэнские горы – и направился к указанному столику.

Чужаки и наймиты, они тем не менее сидели на самом виду, под одной из немногочисленных керосиновых ламп, что позволяло без опаски рассмотреть их издалека. Тот, что сидел ближе к двери, мог при иных обстоятельствах сойти за «своего» – если бы не хмурый взгляд голодного койота, которым он одаривал всех желающих и в том числе почему-то своего собеседника через стол. В зубах у него был изрядно уже пожёванный, сложенный вчетверо прямоугольничек папиросной бумаги, который он периодически перекладывал с одного клыка на другой, затем с презрением кидал в пустой стакан перед собой, а забывшись, снова доставал. Это постоянное ожесточённое движение челюстей, а также густые, но коротко подстриженные бакенбарды, и зачёсанные назад тёмно-каштановые волосы, которые топорщились на затылке ровно вздыбленная шерсть, придавали ему вид совершенно зверский и надежд никоим образом не внушающий. Второй выживший был менее озлоблен жизнью и, судя по всему, не испытывал такой табачной ломки, как его сослуживец. К тому же он был истинный имперец: узкоглазый, круглощёкий, с мягкими чертами лица и спокойствием Холодного Моря в каждом слове. Я знал, что среди мужчин Империи Йеша считается общепринятым иметь длинные волосы, но причёска этого человека была далека от моих представлений об имперской красоте. Тёмные волосы его были спутаны в сосульки, как будто их не расчёсывали месяцами, кроме того через них были пропущены тонкие проволочные пружинки, гайки, шестерёнки и прочий технический мусор, а эти сосульки уже затем собраны в высокий хвост. Одеты мои предполагаемые спасители тоже были совершенно по-разному: если «койот» держал руку в кармане тёмной кожаной куртки и носил обычные среди портовых канифолевые штаны, то имперец щеголял чёрными брюками и расшитым чёрным же жилетом поверх сизо-серой рубашки. На шёлковом платке, прикрывающем шею, лежали защитные очки с круглыми затемнёнными стёклами. Общими были только осевшая на их плечах и приставшая к их сапогам пыль и глина непроходимых танзхэнских дорог.

Подойдя поближе, я застал обрывок какого-то давно перегоревшего спора, по-видимому, продолжающегося уже не первый час, и, не желая того, подслушал сведения, которые никоим образом меня не касались. Вернее, не коснулись бы – если бы я не остановился и не прислушался. К моему вящему удивлению, голос «койота» звучал вполне по-человечески, низким баритоном, лишь только немного устало и раздражённо:

– …на кисет табака, а ты хочешь, чтобы я опять занялся неизвестно чем и неизвестно за какой барыш. В «журавлях» у тебя хотя бы родственники есть, чай, не обделят, ежели попросишь.

Имперец был лаконичен и отвечал вполголоса, практически не двигая губами, так что я не уловил ни слова.

– Не говори так, будто у нас есть выбор, – оскалился «койот», со злостью бросив свою бумажку в стакан, но на этот раз не попав. В конец раздосадованный, он широким жестом смахнул её на пол. – Даже если я найду корыто, где я тебе возьму остальных лётчиков-пулемётчиков? Мне нужен второй инженер, тебе нужен второй инженер – всем нужен второй инженер, а платить ему нечем. Можем, конечно, продать твои наградные часы… Только их никто не купит, потому что на них твоё дурацкое имя…

– Я могу быть инженером, – неожиданно произнёс чей-то уверенный голос совсем рядом.

Имперец и его друг как по команде посмотрели на меня. Я посмотрел на них. До меня, что называется, дошло, но давать задний ход было уже поздновато. Врать я не умел и даже не думал – вырвалось само собой. Однако вместо страха ответственности или угрызений совести меня вдруг сильно обеспокоила сама формулировка ляпнутого мной утверждения: «Я могу быть инженером». А могу и не быть, так что ли?

Вот и застольный экипаж глядел на меня с явным недоверием, переводя взгляд с полупрозрачных стаканов на моё незамутнённое знаниями дизельных двигателей лицо и обратно.

– Корабль собрать из металлолома сможешь, как Габриэль? Нет? Ну и катись отсюда, – без долгих раздумий решил за них обоих «койот» и развернулся к имперцу, явно намереваясь продолжить свои препирательства обречённых. Положение нужно было спасать, причём спасать незамедлительно. Что я мог, стоящий там как дурак с этими тремя стаканами и лихорадочно пытающийся отыскать в своей пронзительно опустевшей голове дельное предложение, которое могло бы заинтересовать прожжённых наймитов?

Только продолжать врать.

– У меня есть корабль, – это была совсем уж наглая ложь, так что, вытянув потрясшую меня самого долгоиграющую паузу, я поправился: – У порта. Танзхэнского. У танзхэнского порта… эээ… в танзхэнском порту стоит корабль. Уже как полгода стоит, никто на нём не летает. В смысле, у нас просто некому, лётных школ как в Империи нет…

Мужчина с бакенбардами резко поднялся со своего места и сделал шаг ко мне. Промелькнула мысль, что сейчас меня возьмут за шкирку, как провинившегося кутёнка, и выбросят за борт, то есть из кабака. Было ещё одно отличие между ними, которое раньше казалось мне, в общем-то, безынтересным, а сейчас почему-то бросилось в глаза – на поясе мужчины висела револьверная кобура, а в ней, со всей очевидностью, был револьвер, и, скорее всего, даже заряженный. Но «койот» только вытянул из моих напряжённых пальцев третий стакан, ловко подбоченившийся двумя другими, и опрокинул в себя. Затем запахнул куртку поплотнее и вышел в сгущающиеся сумерки.

Оставшийся за столом имперец ничего не сказал и никак не объяснил поведение своего друга. Только сделал плавный жест раскрытой ладонью вниз, который мог означать как и то, чтобы я вёл себя потише, так и приглашение присесть. Я принял оба. Второй стакан у меня тут же отобрали, но после непродолжительного обнюхивания и, зачем-то, рассмотрения на свет, отставили в сторону. Неторопливо наползло минут тридцать, а то и все пятьдесят. Мой собеседник оставался молчалив и невозмутим, как вечные льды, я же начал нервно отбивать носком ботинка какие-то аборигенские ритмы племён Араши. Заметив это недоразумение, я, конечно же, немедленно прекратил… и начал вертеть в руках стакан. Имперец делал вид, что не замечает резкого ухудшения моего душевного состояния.

О корабле я не то чтобы соврал – не сказал всей правды. Как человек не раз пытавшийся сдвинуться с этой проклятой точки в системе координат, я действительно знал о «летающем танке» больше других, и даже пытался уговорить своих немногочисленных приятелей сколотить какую-никакую команду. Но дирижабль был таким же «застрявшим», как и я. Никто не собирался его покупать, даже для того, чтобы разобрать на металлолом. Прицел на пушках давно сбился, дерево местами проблёскивало чёрным нагаром, металлические щиты по бортам были все в дырках от бронебойных патронов, а выхлопные трубы и грузовая лебёдка выглядели так, будто их пытались вырвать с корнем. Это я описал то, что видел и слышал от рабочих, прогуливаясь вдоль заветного ангара в доках, не говоря уже обо всей той сложной инженерии и прочих недоступных простому обывателю мелочах. И вообще мой тяжело бронированный друг по несчастью походил на ветерана какого-нибудь конфликта пограничных территорий Налм-Силка, хотя в таком случае не оказался бы списанным в нашу захолустную дыру и без хозяина.

Наконец, вернулся «койот» и с порога же сообщил, что корабль ему отдали чуть ли не даром, видите ли, местные верят, что на нём лежит проклятье. Мы посмеялись, затем обсудили ремонт, вернее, я усиленно делал вид, что участвую в обсуждении, и наши ближайшие планы. Дальнейшее я помню смутно. «Койот» хлопнул меня по плечу и представился Эвриалом, а друга своего назвал каким-то труднопроизносимым, чисто имперским именем – то ли Линьчжуном, то ли Инчжуном, я запомнил и тут же забыл. В приподнятом настроении от того, что всё оказалось так просто, я согласился выпить с моими новыми знакомыми по одной, «заправить двигатели», как они это называли, затем позволил уговорить себя «дожечь керосином», а напоследок «протереть оптику»: аккуратно и то-о-онким слоем… Как человеку не употребляющему, «тонкий» слой мне поверх остального выпитого оказался, очевидно, лишним, потому что домой я добрался уже глубоко за полночь и уснул прямо на кушетке в прихожей, не дав себе труда раздеться.

Впрочем, последнее сыграло благоприятную роль в моём пробуждении: хозяйская дочь не подняла шума, когда застала меня в прихожей, а растормошила за плечо и заставила пойти в ванную умываться, пока сама она будет разводить огонь и ставить чайник. Доброй души человек. Жаль, она не прочтёт эту книгу, поскольку я хотел бы извиниться, что так и не спустился тогда к завтраку. На середине процесса умывания я вдруг вспомнил, что отлёт назначен на утро, причём не какое-нибудь, а сегодняшнее – мои новые знакомые, кажется, прониклись атмосферой этого места – и я как был, с торчащими во все стороны вихрами и с зубным порошком на половину рта, выскочил из ванной и бросился собирать вещи. Сердце выпрыгивало у меня из груди при мысли, что я могу опоздать и упустить свой, может быть, единственный шанс. Открыв комод и скидав понемногу вещей из каждого ящика, я защёлкнул свой саквояж, купленный скорее в шутку именно на такой случай, и, перескакивая через две ступеньки, бегом спустился в котельную. Там я попросил у техника, состояние которого по утрам было ещё хуже моего, гаечный ключ и «что-нибудь потяжелее», сказал, что обязательно верну – и, конечно же, не вернул. Перед ним я, наверное, тоже должен теперь извиниться: за два гаечных ключа, один поменьше, один побольше, маленький ножичек, отвёртку и нечто, напоминающее шестерёнку на палочке, самый удачный из захваченных мной инструментов, хотя я до сих пор не знаю ему названия. Я рассовал всё это дело по карманам, а гаечные ключи и отвёртку заткнул за пояс, как будто я самый настоящий инженер, у которого всё под рукой. На самом деле я понятия не имел, как выглядит настоящий инженер. Оставалось только импровизировать.

Немощёная дорога дыхала на меня пылью, словно бы возмущаясь, что я покидаю её, неприветливую, раскорячившуюся меж низеньких, одноэтажных и двухэтажных домиков, а под конец, подлая, подставила мне булыжник. Я упал и разодрал ладони в кровь. Через несколько минут, раскрасневшись от бега, я настиг причальную мачту, которая никуда, собственно, от меня не убегала, единственная занятая в столь ранний час, и, упершись руками в колени, позволил себе отдышаться. Дирижабль, к моему счастью, всё ещё стоял на причале и за ночь даже как-то преобразился, словно тоже рад был покинуть опостылевший ангар. Сбросив пропылённые брезенты, мой друг обнажил все четыре палубы, как я тогда решил, хотя капитанский мостик и смотровая платформа над ним палубами по большому счёту не являлись. Три шара, которые я никогда не видел в наполненном состоянии, расположились аккуратным вертикальным треугольником: большой над ютом и мостиком на корме, средний над носовой частью и маленький между ними, чуть пониже. Впрочем, это в сравнении он был маленький, а чтобы «обнять» его в обхвате понадобилось бы не меньше восьми человек. Я смотрел на всё это великолепие, не в силах оторвать взгляда, и думал о том, что этот «галеон» по всем законам мироздания летать не может, и всё же именно это он и делал, вальяжно дрейфуя в стоячем воздухе.

С нелестным ругательством в мой адрес, как бы то ни было, вполне заслуженным, сверху сбросили конец каната, по которому я должен был забраться на борт. Хотел бы я сказать, что взлетел по нему словно птица, окрылённый мечтой о дальних путешествиях и новых горизонтах… но я ведь так и не научился врать. Я неуклюже просунул саднящую кисть сквозь ручку саквояжа и попытался зацепиться за канат. Но как бы я не подпрыгивал, как бы ни перекручивал ноги и как бы ни кричал наверх, мол, всё нормально, сейчас буду, даже старая больная обезьяна справилась бы лучше. В конце концов один из нас троих не выдержал – к счастью, это был не канат – и Эвриал, громко и совсем уже нелестно матерясь, спустился вниз, чуть не отдавив мне руки. Оглядев меня с ног до головы, он переспросил для верности:

– Инструменты с собой?

Я утвердительно похлопал себя по карманам, показывая, какой я хозяйственный инженер.

– Ну и прекрасно, – с этими словами он отобрал у меня саквояж и выбросил его в щель между кораблём и причалом. Я ринулся за ним, но успел лишь скорбно пронаблюдать, как мой саквояж пролетел рулевую систему под кораблём, напоминающую чем-то перевёрнутые паруса или рыбьи плавники, и чёрной точкой, теряя по пути кусочки меня, упал в каньон. Я начал было возмущаться, что там были все мои вещи, но Эвриал, не обращая на мои искренние страдания никакого внимания, взялся руками за канат и ловко, даже, кажется, не цепляясь особо ногами, вернулся на корабль. Я проглотил свою обиду и попытался повторить его манёвр. Я сделал ровно три подтяжки, а потом снова застрял. Причём обстоятельно. Ни вверх, ни вниз. Я понял, что если отпущу – меня оставят ко всем демонам на земле Танзхэна, и вцепился в натирающую, неудобную, но ставшую мне вдруг невероятно дорогой верёвку изо всех сил. Им с имперцем всё-таки пришлось меня втащить. Мешком перевалившись через край какой-то обитой металлом маленькой площадочки, которую практически полностью занимало затянутое брезентом нечто, я улёгся рядом с ним, тяжёло дыша и мечтая только о том, чтобы меня оставили в покое на пять минут. Небо услышало, а может быть, моим новым товарищам по службе просто надоело со мной возиться, и поднял меня уже отправной толчок. Вскочив на ноги, я как можно скорее убрался от неогороженного края площадки и, борясь с желанием прижаться к полу и передвигаться на четвереньках, впервые осмотрелся. Нижнюю палубу я делил сам с собой да с четырьмя большими грузами, затянутыми брезентами, по два с каждой стороны, и для каждого отдельная открытая площадка. Между ними были металлические перегородки с непонятным орнаментом, от которого ещё предстояло отскрести не один слой грязи. Большие шестерни гулко проворачивались где-то внутри обшивки, огромными боками выпирая на меня, и шумно работали мощные поршни, удивляя авиационного неофита не только своими размерами, но и своей абсолютной открытостью. Вообще на мой дилетантский взгляд корабль был очень уж странным в этом плане – оба винта за моей спиной были доступны для любого, кто находился на палубе, как двигатели, так и сами лопасти, можно рукой достать. Это много позже я понял, что подобная конструкция отличала все боевые дирижабли, независимо от фракции-изобретателя – чтобы инженеру было легче ремонтировать вышедшую из строя технику, не заходя для этих целей в порт. По палубе свободно гулял ветер, и от открывшегося мне вида невольно напрягся живот и замерло где-то в лёгких дыхание. На фоне несущихся на меня облаков я совершенно чётко различил уходящую вверх вертикальную лестницу из металлических брусьев и про себя решил, что этим путём воспользуюсь только под дулом револьвера. После непродолжительного осмотра по правому борту обнаружилась вполне обыкновенная деревянная лестница со ступеньками и перилами, которой я и воспользовался.

Оказавшись на верхней палубе, я был поражён вторично и на этот раз окончательно. Я примёрз к месту. Я наконец в полной мере осознал, что лечу. То есть летел, конечно, дирижабль, но я-то был на нём! Для того, кто никогда не отрывался от земли больше чем на высоту человеческого прыжка, это было трудноописуемое, и страшное, и странное ощущение. Дыхание перехватил ветер, хлещущий в лицо, выбивающий последние остатки хмеля и хлопающий меня по спине моей же курткой. В единую точку пространства сошлись передо мной борта, образуя чуть вздёрнутый нос, и натянутые тросы засвистели, заполоскались надо мной, хаотично, на первый взгляд, перебрасывая друг другу верёвки-перемычки. Я задрал голову, силясь рассмотреть, как они крепятся к шарам, и сами гигантские шары, глухо поскрипывающие в своей оплётке из такелажа.

– Рот закрой, птица залетит, – грубо посоветовал (приказал, если хотите) Эвриал со своего законного места за штурвалом. Впрочем, это сейчас я считаю, что место его заслуженно, а тогда, обернувшись на капитанский мостик, я был неприятно удивлён, если не сказать ошеломлён тем, что командовать мной будет именно он. Имперец показался мне не в пример более дружелюбным, несмотря, а может быть, как раз благодаря тому, что так и не произнёс ни слова за вчерашний вечер.

– Куда мы направляемся? – сдержавшись и переварив про себя это известие, поинтересовался я.

– А ты как думаешь, дохляк? За стрелком, конечно, куда же ещё. Мне же нужен тот, кто будет палить из всех этих пушек, чтобы нас не сжёг нахрен первый же разбойничий «кальмар», – для меня идиома со «жгущим» кальмаром была непонятна совершенно, но я благоразумно решил во всём с таким капитаном соглашаться, так что понимающе закивал головой. – А чтобы ты по палубе без дела не шлялся, вот тебе первое задание – разбери весь тот сгнивший мусор, что свалили наверху. И если на меня что-нибудь грохнется, я не погляжу, какой ты там хороший инженер, тут же отправишься кормить грифов.

И указал на лестницу за собой, ведущую куда-то совсем уж высоко, под самые шары.

Он понял, что мне нужно было покинуть Танзхэн любой ценой. Причина для него была, в сущности, не важна, будь я хоть беглый каторжник, хоть проигравшийся картёжник – теперь я оказался в его власти. Он знал, что я буду выполнять для него любую работу: разбирать старый хлам, вытирать пыль, мыть полы, чистить трубы и готовить обед. Имеющий гордость инженер возмутился бы подобным отношением, но я не был тем, за кого себя выдавал, и чем позднее произойдёт моя реальная встреча с таящимися внизу машинами, тем больше у меня шансов добраться до ближайшего города живым. Ещё не до конца понимая, в какую же передрягу я попал, но уже искренне ненавидя каждую ступеньку каждой лестницы на этом корабле, я вздохнул и обречённо полез наверх.

Грузовой отсек, который я тут же окрестил «чердаком», огибала узкая неогороженная полоска деревянного настила, которая, по моему разумению, должна была служить смотровой площадкой и только. Но так как входа передо мной не было – его в наглую перегородила огромная труба – мне пришлось вылезти на этот карниз. Передвигаясь по стеночке, медленно, цепляясь за все возможные и невозможные выступы, я протёр своим телом ближайший метр стены и с облегчением впрыгнул в первый попавшийся иллюминатор. Доски подо мной хрустнули с издевательским звуком и резко ушли из-под ног, так что я не успел даже вскрикнуть, зато успел не на шутку перепугаться – не за себя, а за то, что упаду сейчас на голову капитану. Однако, неуверенно открыв глаза, я понял, что всё ещё нахожусь на чердаке, только стал на десяток сантиметров ниже. Стёкол в иллюминаторах не было, поэтому всё место заливал ровный солнечный свет, в котором самумом клубилась поднятая мною пыль. Я стоял, не двигаясь, боясь даже чуть-чуть переставить ногу, начинавшую потихоньку неметь в неудобном положении, пока пыль почти полностью не осела и я не увидел наконец причину моих злоключений. Я стоял, вы не поверите, – по щиколотку в плохо сколоченном двойном дне, а рядом с моим ботинком, присыпанное щепью и трухой, лежало нечто, отдалённо напоминающее мою собственную тетрадь для заметок. Как историк и как человек любознательный, а также, в силу воспитания, не привыкший выполнять приказы, я тут же благополучно забыл о своём задании, осторожно поднял эту находку и стёр покрывавший её тонкий слой пыли. Под ним обнаружилась кожаная обложка, и тиснёные большие буквы гласили: «Бортовой журнал». Я вспомнил, что в Империи действительно некоторое время существовала такая практика, чтобы все выходцы лётных школ были грамотны и вели журнал, в котором бы отслеживали состояние корабля. Якобы так удобнее инженерам. Но инженеры знать не знали ни о каких журналах и предпочитали как и раньше проводить осмотр на месте и изрекать что-нибудь вроде «Ммм… да… стартеру каюк» или «Форсунки накрылись, жрёт чистый воздух, падла». Не напишешь такое в журнал. Я улыбнулся собственным мыслям и открыл тетрадку, намереваясь прочитать пару неплохих анекдотов.

«Меня зовут Маэль Моро, – не сразу разобрал я странный корявый почерк, которым на всю первую страницу было десятки раз выведено одно единственное предложение, – и через несколько часов я должен умереть…»