«Химера с зелёными крыльями». Глава IV

«…Вся деревня сбежалась к месту неминуемого крушения, чтобы остановить нас. Я видел, как они бегут за кораблём, протягивая руки вверх, в безрассудстве своём пытаясь ухватиться. Сумев, они, естественно, не могли удержать махину дирижабля у земли и повисали беспомощными гирляндами, тянущимися за нами по песку. Они не понимали тщетности своих усилий, они видели во мне не менее чем героя их маленькой жизнью забытой деревни, и, перегнувшись через борт, я кричал им, я умолял их отпустить. В конце концов, я отдал приказ резать гайдропы…»

– Что такое «гайдропы»?

Тайша подняла голову от разобранной пушки перед ней и посмотрела на меня с удивлением:

– Ты даже этого не знаешь?

– Не имею ни малейшего понятия, – честно признался я. Девушка переложила из одной руки в другую скрученную тряпочку, пропитанную оружейной смазкой, и ткнула пальцем в ближайшую канатную бухту в противоположной моей нише.

– Вот это гайдроп. И вон тот тоже. Их выбрасывают при приземлении. Но если выбросишь на лес или торос, мы рухнем быстрее, чем ты успеешь задать ещё один глупый вопрос.

Мы устроились на нижней палубе: я в нише, стрелок прямо на полу, разложив перед собой полотнище с металлическими деталями – и пока я пытался разобраться в журнале, она приоткрывала для меня завесу тайны, покрывавшую доселе искусство воздухоплавания. Чтобы немного облегчить себе жизнь, мне пришлось сбить марку до наземного техника, ни разу не поднимавшегося в воздух, но «в двигателях разумеющего». Не знаю, приняли ли мои слова на веру, но постоянный страх ляпнуть что-то не то отступил – и процесс обучения пошёл спорее. Хотя некоторые вещи девушке приходилось объяснять буквально на пальцах:

– Это тангаж, – её рука взмывает и опускается, касаясь пальцами палубы, показывая мне то «горку вверх», то «горку вниз». – Когда пикирует сокол – это отрицательный тангаж. Положительный тангаж, когда задирается нос, и мы уходим в облака.

Затем она показывает мне рысканье, разрубая воздух перед собой по горизонтали, и крен, который я уже успел испытать на себе. За последние несколько часов я узнал больше сведений о дирижаблях, чем за всю мою неискушённую жизнь. Тайша охотно отвечала на мои вопросы, если не брать во внимание все эти её подколки и красноречивые взгляды, но сама предпочитала рассказывать об оружии, а точнее о хвачхах, или «мантикорах». Причём рассказывать взахлёб, размахивая руками и показывая мне каждую деталь каждой пушки в отдельности. Это были красивые, царственные, даже в своём нынешнем состоянии, конструкции, состоявшие из двух позолоченных львиных голов, которые прятали в пастях по шесть ячеек каждая, наподобие пчелиных сот. В эти ячейки вставлялись пороховые ракеты с металлическими головками, фитили их соединялись и поджигались одновременно, пасти разевались, и ракеты выстреливали. Снаряды хвачхи могли преодолеть расстояние в тысячу метров всего за три секунды и нанести непоправимый ущерб вражескому вооружению и винтам. И, несмотря на всю свою неповоротливость, долгую перезарядку и требовательность к стрелку, являлись, «без сомнения, самым грозным изобретением Империи всех времён»… Всё это я узнал в первые пять минут после того, как Эвриал сдёрнул брезенты с орудийных установок и заблаговременно свалил, покинув эпицентр эмоционального взрыва.

Вторым моим навигационным прибором в океане воздуха и лётной жизни стал дневник капитана Моро – и чем сильнее я старался разгадать его тайну, тем больше возникало вопросов, недомолвок и странностей. Со всеми вопросами я обращался к Тайше, а вот с недомолвками и странностями приходилось пока смириться. Мне уже начало казаться, что я буду вечно разбирать эти непронумерованные страницы, тщетно упорствуя по последним фразам и обрывкам событий восстановить исходный порядок. Последние полчаса я занимался тем, что переставлял местами два листка, идеально копирующих друг друга, и никак не мог решиться выбрать какой-то один. Тайше через какое-то время это надоело, и она выхватила дрожащий на ветру кусок бумаги своими замасленными пальцами и поднесла к глазам, пытаясь понять, чем таким важным можно заниматься вместо чистки её хвачхей. Я не мог не отметить то самое, хорошо знакомое мне выражение лица человека, который пытается и не может понять ни единой буквы, но, разумеется, делает вид, что всё понимает. Я почувствовал, как урчит и жмурится от удовольствия моя гордыня. Я сказал, что это очень важное описание моторного отсека, и она согласно кивнула, как будто только что прочла целый трактат о двигателях, и вернула его мне. Именно с её лёгкой руки я стал сначала Сайгаком, затем Чурбаном, потом Землетопом и, наконец, после этого серьёзно-шуточного эпизода – Книжником. Тайша всем давала прозвища, которые, несмотря на свою абсолютную «негероичность», приживались и использовались вместо имён. «Музыкант» как раз был её детищем, потому что она долгое время коверкала и забывала настоящее имя друга Эвриала. Вспоминая, как инженер ловко управлялся с двигателем, как он прислушивался к поршням и трубам, и как длинные пальцы его летали по вентилям и рычагам, я вынужден был согласиться. Даже капитана Тайша звала почему-то Флористом, чем вызывала мою широкую улыбку и искреннее недоумение. Но сколько я не интересовался смыслом такого безобидного и совершенно не соответствующего «койоту» прозвища, стрелок только заговорщицки подмигивала и говорила, что скоро сам всё узнаю.

Имперец, которому Маэль Моро не только спас жизнь, но и оставил пленником на своём корабле, тоже не имел имени. В глазах Маэля он был Имперским Львом, со слов команды – «имперской мразью». Я очень скоро понял, что к представителям Империи на этом корабле было отнюдь не самое радушное отношение, и моим спутникам знать об этом было совершенно необязательно. Если написанное в журнале – правда, то старая команда либо уже вся мертва, либо так далеко отсюда, что опасности никакой не представляет. В конце концов, решил я, если найду какие-нибудь действительно важные сведения о революционерах, честно расскажу всё капитану, а он уже определит, что будет дальше.

Как и в случае с Флористом, я долго не мог понять сути прозвища, пока случайно не наткнулся на отрывок, где Маэль в своеобразной своей манере впервые описывает их пленника: «Я понимал, что это вне всяких приличий. Я знал, что при любых других обстоятельствах он имел полное право ударить меня или плюнуть мне в лицо, но он никогда бы не сделал ничего подобного, потому что был слишком горд, даже для имперца. Чувство, которое возникает у любого полноценного человека при взгляде на калеку, этот совестливый позыв немедленно отвести глаза при неестественном желании рассмотреть чужое уродство во всех подробностях – это чувство подавило во мне все остальные. Одна половина лица его, с радужкой из рыжеватого карего, который выглядел на свету ровно чистое золото, была как будто темнее и взрослее второй. Золото было имперской привилегией, оно не стоило ничего, но только Империя могла позволить себе покрыть позолотой собственные хвачхи, дабы защитить их от ржавления. Все остальные становились лёгкой мишенью, сверкая на солнце золотом, а имперские галеоны и до этого были не слишком-то скрытны. Золотом были расшиты лацканы его чёрной шинели, отвороты сапог, золотой была оторочка его тёмно-синих имперских одеяний, напоминающих халат, накинутый поверх другого халата и туго перебинтованный на талии поясом. Золотой, или почти золотой, была грива его длинных, до пояса, волос. Как этот мягкий и тяжёлый металл, из которого не изготовить пулю и не сделать дирижабль, мог стать общепризнанным символом страны, которая умудряется воевать со всеми соседями сразу? Голубой глаз казался добрее, честнее и невиннее, в то время как оба мы понимали, что ничего невинного в имперском капитане быть не может. Я словно бы смотрел на двух разных людей – один из них мне нравился, второго же я искренне ненавидел.

Но хуже всего было то, что он не произнёс ни слова с момента, как Карго притащил его в ют. Внутри было жарко, имперец не пил и не ел уже несколько часов, хотя гонялся за нашим дирижаблем много дней подряд, без отдыха и остановок на дозаправку. Я чувствовал себя виноватым, что довёл его до такого состояния, хотя прекрасно понимал, как глуп и одинок в этом чувстве. Мне показалось честным ослабить его путы, чтобы он сам смог съесть принесённые мной хлебцы и вяленое мясо – нас ведь он тоже загонял до невиданного изнеможения, так что мы вынуждены были, как вы помните, перейти на сухой паёк.

Имперец остался неподвижен. Он скосил глаза на нож, которым я резал верёвки – Карго, сукин сын, ты, конечно, не мог завязать узлы по-людски. Я понял, что он незамедлительно напал бы на меня, если бы не это видимое преимущество, а также его недельное истощение. Я медленно встал и убрал оружие в ножны.

– Зачем?

Голос его был слегка охрипшим после длительного молчания, но по-прежнему столь же грубым и повелительным, каким он слышался мне с расстояния полёта абордажной кошки.

– Куда ты денешься с моего дирижабля?

Вероятно, я не должен был упоминать слово «мой». Я разбередил ещё кровоточащую рану, напомнив ему, что он больше не капитан. И хотя он не подал виду, я понял по этим невероятным глазам, что он запомнил. Мне не хватало ненависти, чтобы убить его, не хватало глупости, чтобы оставить его на границе Империи, не хватало смелости – чтобы решиться признать отсутствие других вариантов кроме этих двух. Вы отлично осведомлены, друзья мои, что я превыше всего ценил и до сих пор ценю человеческую жизнь, какую бы цену она не имела на самом деле. Поэтому я и прошу вас не винить меня в том, что я, даже полностью сознавая угрозу, оставил на своём корабле самое опасное и самое разумное животное из всех когда-либо существовавших на этой земле…»

Быстро темнело, и читать дальше становилось уже невозможно. Смазав все подвижные элементы, Тайша собрала пушку обратно, ловко орудуя одолженными у меня инструментами. Я наблюдал за ней с удвоенным вниманием, поскольку в следующий раз она обещала перепоручить эту работу мне. После этого мы зажгли бумажные имперские фонари под потолком, и красный тревожный свет залил нижнюю палубу.

– Это знак всем патрулям, что мы готовы к обыску и не собираемся прошмыгнуть через границу под покровом ночи. Флорист «на крылышках» хочет пройти, наверное.

– На каких крылышках? – я потёр слипающиеся глаза, хотя чуть ранее мне казалось, что на сегодняшнем возбуждении я буду бодрствовать ещё как минимум неделю или две.

– Сходи в ют, спроси с Музыканта показать, а заодно вздремни немного, пока мы ещё не в Ободранных Холмах, – и, не дожидаясь закономерного вопроса, дала расшифровку специально для меня: – Это единственное место в радиусе десятка километров, где можно легко и быстро подзаработать. Ты слепой или правда не видишь, в каком мы состоянии? У меня даже оружейной смазки – и той полбанки. Хотя я вроде брала с собой штуки три… Не говоря уже о том, что этой развалюхе нужен серьёзный ремонт.

Она виновато похлопала рукой по иссохшемуся косяку и вернулась к своей работе с последней пушкой. Тайша влюбилась в этот корабль с первого взгляда, после чего у них завязался какой-то странный и сакральный роман, в котором я со своим желанием предложить даме руку помощи оказался третьим лишним. Насколько я понял из её рассказов, такого количества артиллерийских орудий, как на галеоне, нет ни на одном другом дирижабле: по хвачхе и по карронаде с каждой стороны нижней палубы, гарпун на верхней палубе и пушка, разбрасывающая воздушные мины – на корме, за капитанским местом. Тот, кто назвал его «летающим танком», историком со всей очевидностью не был, потому что у танков на старых изображениях была всего одна большая пушка, а у нас их было целых шесть. Всё это, конечно, не могло не беспокоить меня, державшего ружьё в руках лишь только дважды или трижды за свою жизнь, в охоту на зайцев. С зайцами у меня тоже не срослось – мне очень хотелось похвастать перед приятелями, что я попал в это вихляющее бурое создание, но зайцам в свою очередь сильнее хотелось жить. Учитывая же количество пушек и производя нехитрый математический расчёт, я с дрожью в сердце ожидал, что меня посадят за одно из этих чудовищных навороченных детищ эпохи Воздуха.

Маэль Моро словно бы усмехался мне из темноты: «Куда ты денешься с моего дирижабля?».

В ют я возвращался уже полностью уверенный в том, что высажусь на Ободранных Холмах, чего бы мне это ни стоило. Измотанный физически и истощённый эмоционально, шуганный пулей и бранью, надышавшийся пыли и набравшийся тяжёлых мыслей, я мечтал только о том, чтобы упасть куда-нибудь замертво и остаться в блаженной неподвижности до следующего утра. Но при виде имперца, перекусывающего припасами Тайши, которые, в свою очередь, достались ей от безымянного пилота, любопытство взяло верх, а к нему немедленно присоединился голод:

– Тайша сказала, что ты можешь показать мне «крылышки», – я присел на ящики в углу, напротив мужчины, и, пока он искал что-то во внутреннем кармане жилетки, ссыпал себе на ладонь из его куля горстку вяленого мяса. На вкус оно было ужасно солёным, и угадать, что это, даже отдалённо, было невозможно. С равным успехом это могли быть и койот, и барсук, и даже рыба.

– Вот, – Музыкант вытащил на свет то, что при ближайшем рассмотрении оказалось вытянутыми журавлиными крылышками с размахом примерно десять сантиметров и коротким хвостом из серебристо-белого металла. Посередине были приварены плоский цилиндрик и шестерёнка, поверх которой две изящных пули соединялись шляпками гильз друг к другу вокруг цилиндрика, напоминая стрелки каких-нибудь военных часов. Кончик правого крыла покрывал нестираемый слой копоти.

– И что это значит? Какой-то отличительный знак?

– Имперских пилотов, – коротко отозвался Музыкант. И пока я пытался примириться с мыслью, что у главного инженера есть ещё и лётный значок, а у меня нет ничего, кроме дырявых карманов, имперец надел свои рабочие перчатки и поднёс к чёрному кончику крыла паяльную лампу. Направив струю в сторону от меня и от машины, он выпустил пламя, за которым последовала короткая белая вспышка, напугавшая меня до полусмерти, и металл на моих глазах неожиданно загорелся. Музыкант тут же опустил горелку на пол и затушил свои «крылышки» между перчаток.

– Чем короче крыло, тем маститее капитан, – пояснил мужчина с невероятным хладнокровием, как будто не он только что устроил огненное шоу в закрытом помещении, и вернулся к своему позднему ужину. «Крылышки» сверкнули в рассеянном оранжевом свете печи и исчезли за вырезом жилета. Я некоторое время сидел молча, осматриваясь и скрипя мозгами, затем принялся устраивать себе место ночлега, перетаскивая мешки с углём и прочий скарб с места на место, чтобы он образовал примерно одинаковую по высоте конструкцию. Музыкант смотрел на меня с едва заметной улыбкой, по которой нельзя было точно сказать, насмехается он или одобряет, но предпочитал не вмешиваться. Закончив, я подстелил себе под голову куртку, вывернув её мягкой стороной, и отвернулся к стенке. Место было не очень удобным, но зато тёплым и относительно устойчивым к виражам.

Несколько минут я тупо ворочался, пытаясь заснуть и с каким-то особым трепетом вслушиваясь в громкий, но монотонный шум машины. Мне представлялось, как ворочается на чердаке неизвестная тварь, тоже прислушиваясь к слаженной очерёдности крошечных взрывов горючего под поршнями. Наконец я не выдержал и, повернувшись к Музыканту, который прислонился к стене и, кажется, тоже решил прикорнуть, задал мучавший меня вопрос:

– Тогда почему за штурвалом Эвриал, а не ты? Ты ведь тоже капитан.

Музыкант неохотно открыл только-только смежившиеся веки и произнёс, обращаясь скорее к потолку:

– Потому что когда-то давно мы решили, что двум капитанам не место на одном дирижабле.

Посчитав, что на этом мой вопрос исчерпан, он снова закрыл глаза, намереваясь наконец немного поспать. Вскоре и я личным примером одобрил его начинание.

Растолканный в предрассветный час, я несколько беспокойных мгновений не мог понять, где я и какой сейчас день. Девушка с копной обмазанных охрой волос, в которой я с трудом спросонья признал нашего стрелка, приложила палец к губам и указала на противоположную нишу. Там, на протянутом от печной трубы до стены парусиновом гамаке, храпел, свесив одну ногу наружу, капитан. Я и в страшном сне не мог себе представить, чтобы разбудить скорого на руку «койота», простоявшего весь день и, очевидно, всю ночь за штурвалом. Поэтому я бесшумно стащил своё ломящее тело на пол, подобрал куртку и вышел вслед за Тайшей.

Утро встретило меня неприветливой прохладой, хотя на земле в это время суток стоит обычно умиротворённая теплынь, особенно на дне каньонов. Но ни за какие сокровища мира не променял бы я этот горизонт, раскинувшийся перед моим заспанным взором широкой бледной лентой меж чернотами неба и земли. Никогда раньше я не вдыхал столько свежего воздуха разом, без удушающих городских запахов, которые совсем не казались мне таковыми раньше, и взвеси редко оседающей пыли. Все вчерашние мысли и возражения, возникавшие в моей душе против команды и их образа жизни, казались мне такими далёкими и надуманными. Оглянувшись и подняв голову, я увидел Музыканта, который временно занял место рулевого. Его ледяное спокойствие, дававшее фору даже холодности утра, подействовало на меня ободряюще. Я растёр плечи и накинул куртку, наслаждаясь тихим ходом машины, сонным ворчанием винтов за спиной и почти что не колышущимся морем воздуха, обступавшим меня со всех сторон. Мне хотелось есть и всё ещё хотелось спать, но я готов был стоять каждую проклятую утреннюю вахту на этом корабле, если бы мне позволили просто остаться тут, облокотиться на фальшборт, запустить руки под тёплую кожанку и наедине разговаривать по душам с медленно светлеющим небом.

Тайша рассказывала что-то про имперский патруль, встречу с которым я благополучно проспал, и про то, что мы уже довольно давно летим над имперскими землями, что в скором времени нам предстоит несложная, но нудная работёнка, и что она потолковала с капитаном, так что я перехожу теперь в полное её распоряжение…

Я слушал вполуха, пытаясь представить себе, какой будет проплывающая под гондолой земля, скрытая от меня предрассветным мраком. Не знаю, какая часть моего сознания заметила опасность, и заметила ли, но я машинально ещё спустился на несколько ступенек вниз, прежде чем окончательно проснуться, снова подняться и достать из кармана подзорную трубу.

– Тайша, – неуверенно позвал я. Будь на её месте кто-нибудь другой, я бы не стал поднимать тревогу, но с этой просвещённой дикаркой я уже столько раз за вчерашний вечер попадал в ситуацию, когда чувствовал себя неразумным ребёнком лет эдак девяти, что ещё один позор был несущественен. – По-моему, там… что-то было на горизонте.

Стрелок отнеслась к моим словам неожиданно серьёзно. Она тут же прекратила болтать и кивнула мне, чтобы я прошерстил горизонт. Я послушно приставил окуляр к глазу и поднял трубу в том направлении, где, как мне показалось, я видел движение. Каньон изменился. В нём было больше машинного мусора и оставленных предками неизвестных сооружений: металлических решётчатых башенок, напоминающих винтовые лестницы в небеса, и гигантских, покосившихся на разные лады железных мачт. Пока что это было единственным, что можно было хоть как-то различить в темноте утра. Но между этих высоких, чётко прослеживающихся на фоне светлеющего неба колоннообразных форм выделялась одна, которая двигалась быстрее других. Очертаниями она напоминала сталактит, свисающий из облаков.

– На два часа, – я передал Тайше подзорную трубу, не отрывая настороженного взгляда от неба. Трудно было поверить, что что-то может нарушить эту идиллическую картину. Я уже мечтал, чтобы это оказалось не более чем моей ошибкой, обманом зрения или чем-то в этом духе.

– Это «башня»! – взволнованно прошептала девушка и повторила громче, чтобы Музыкант тоже расслышал её и передал Эвриалу: – «Башня» на два часа! – и снова мне: – Со мной, на нижнюю палубу.

Она спрыгнула на лестницу, и звучный гул металлических брусьев эхом огласил рассветную тишину. Я забыл, что пообещал себе никогда не пользоваться этим путём, и спешно, поскользнувшись, но вовремя нашарив следующий брус, спустился следом.

– Ракеты, – приказала Тайша и сама стала доставать из закреплённого крючьями в полу ящика шесть выкрашенных в красный ракет. Я взял ещё шесть и занялся второй головой мантикоры. Следующие несколько минут я вставлял ракеты в гнёзда, соединял и перекручивал фитили, и ни о чём больше не думал – ни о прерванном сне, ни тем более о свежести высотного воздуха. Частицы пороха на моих пальцах, холодный и слегка влажный от конденсата металл, отблески красного света на шипах грив. Вещи стали ужасно простыми в этот предрассветный час.

Тайша отсылает меня за соседнюю пушку по одному с ней борту. В мешке рядом я нахожу пушечную картечь для моей карронады. Три ядра умещаются на ладонь. Я наклоняю пушку и засыпаю в чёрное жерло несколько таких горстей, затем во второе примерно столько же. Не пересчитываю.

В атаке на «башню» не было ничего неожиданного. Никакой военной хитрости. Открытое пространство каньона, похожее на искривлённую по краям чашу и оба мы – на её дне. Просто наши пушки оказались «длиннее».

Эвриал приказывает – спокойно и в то же время как-то грозно, так что спорить или переспрашивать не возникает никакого желания: «Залп!». Тайша выпускает пристрелочные – одну из левой головы, другую из правой. Обе проходят мимо цели, но очень близко к ней. «Башня» – дирижабль вытянутой по вертикали конструкции, с одним большим шаром и остриём корпуса, сужающимся от него вниз – начинает быстро разворачиваться в нашу сторону. Это удивительный корабль Фьордовых Баронств, умеющий в узких морских заливах за несколько минут менять направление движения на прямо противоположное. Но львиные головы лязгают, соединяясь ровными рядами клиновидных зубов, затем раскрываются снова, и на этот раз все десять оставшихся ракет попадают в цель. Мой глаз не намётан, но мне кажется, что расстояние, которое они покрыли, гораздо больше, чем заявленная тысяча метров.

Ракеты достигают своей цели и разрывают на крупные и мелкие осколки пушки и винты. Всё как говорила Тайша. С такого расстояния я вижу только вспышки и всполохи огня, если горящие осколки попадают на что-то легко воспламеняющееся. Но я верю, что всё так, как я это себе представлял.

Мы подходим ближе, и сразу происходят две вещи: капитан даёт команду карронаде и со свистом выстреливает гарпунная пушка на верхней палубе. Я уже успел позабыть, что она у нас есть, и теперь смотрю во все глаза. Музыкант попадает точно в винтовую лестницу, огибающую стержень дирижабля. Цельностальное копьё врезается в податливое дерево, разбрасывая щепки, и застревает внутри, натягивая линь – длинный трос, в несколько сотен метров, привязанный к нему с тупого конца. Я стреляю последним, но я помню, что карронада должна в первую очередь поразить шар. Я столько знаю о вооружении этого дирижабля, что мне начинает казаться, будто я сам его изобрёл и установил.

Галеон подходит так близко, что мне становится ужасно трудно промазать.

С сотни метров я уже могу различать выражения лиц, являющих страх и ярость, движения рук, пытающихся перерезать линь и выправить стволы покореженных пушек, командирские окрики и отчаянную брань. Лорд и его люди не сдаются, не паникуют – они заряжают ручные винтовки и стреляют в ответ, пытаясь достать меня за толстым стволом карронады. Я обращаю на них внимание, но не слишком долго, ведь моя цель – шар. У карронады страшная, в противоположность дымящей, но спокойной «мантикоре», оглушительная отдача, которая с непривычки вырывает у меня из рук «рога штурвала» – однако, мы оснащены не хуже наших далёких предков. Автоматизированный металлический лафет, на котором стоит пушка, откатывается и возвращается вместе с моим сиденьем назад по крошечному отрезку рельс. Мне остаётся только перезарядить пушку и дать повторный залп.

Но этого уже не требуется.

Оболочку шара во многих местах просто разорвало в клочья кучным ударом ядер, и дирижабль стал медленно терять высоту. Я увидел внутри шара специальное разделение на отсеки, сохраняющее остатки воздуха, но это не могло их спасти. Галеон, кашалот в невидимом океане воздуха, потянул за собой лишившуюся большей части управления и ставшую лёгкой добычей «башню». Линь, было ослабивший натяжение, снова вздрогнул и вобрал длину, неохотно, с усилием сдвигая груду сопротивляющегося металлолома на ближайший отвес. Резко развернувшись у самой стены каньона, Эвриал замедлил ход и позволил ставшим на нашу сторону силам инерции и гравитации закончить начатое. Выпирающий из скалы обрубок рельсовых путей, некогда бывший мостом от одной шахты до другой, насадил на себя баронийский корабль и просто разломил его надвое. При ударе о скалу погнулись уже развороченные взрывами балки, оторвались, скрежеща по камню, броневые щиты, накренились широкие перелёты лестницы, засыпаемые обломками верхушки. Взрыв дизельного двигателя оказался равен по силе взрыву нескольких ракет хвачхи. Люди на борту, не придавленные обломками и не превращённые в живые факелы, спрыгивали вниз, пытаясь спастись. Понимали ли они, что шансов выжить после падения с такой высоты нет? Скорее всего, да. Я бы назвал их глупцами, если бы знал наверняка, что сам не предпочту пятисекундную жизнь той мучительной и медленной смерти от опаляющего твои волосы и слизывающего твою кожу огня.

Мы отпустили линь и сделали круг почёта над местом крушения, чтобы приземлиться и собрать уцелевший такелаж и фрахт. Я вылез из-за пушки и перегнулся через борт, думая, что меня вырвет. Но этого не случилось. Внизу, подо мной, запоздавший рассвет раскрашивал в серый металлических жил и рыжий каньонного песка бесконечные уступы самого крупного карьера Империи по добыче железа для своих военных машин. Дымящиеся останки «башни» были не первым и далеко не последним безликим каркасом умерших в Ободранных Холмах дирижаблей и их команд – имперских и баронийских, разбойничьих и торговых, ставших жертвами не больно-то разборчивой бойни за металл.

Кто-то похлопал меня по плечу. Наверное, это была Тайша. Она хотела казаться понимающей и сочувствующей, но её касание было таким лёгким и поверхностным, что я почти его не ощутил. В конце концов она оставила меня с моими проблемами на нижней палубе, а сама пошла хвастаться перед Эвриалом точностью одного единственного залпа, решившего судьбу «башни» и всего её экипажа в первые три секунды и тысячу с лишним метров…