«Химера с зелёными крыльями». Глава V

После того боя мы взяли курс на юг, вдоль границы Империи. С запада защищённая горным кряжем, с востока она была совершенно открыта для нападений разбойничьих кораблей. Многие в новом мире считали, что одна единственная фракция, под каким бы флагом не ходили её дирижабли, не способна защитить и обеспечить их всех необходимым. Кроме того были революционеры, преданные идее остановить разрастание миазмов Империи и её захватнических планов относительно соседних земель. С севера её осаждали англейские рейдеры, с юга – арашинское сопротивление, а по всей протяжённости восточной границы – баронийские лорды со своими личными армиями. Единственная причина, по которой Империя всё ещё стояла, заключалась в том, что они делали это не одновременно.

Все эти люди, естественно, предпочитали грабить и разорять периферийные поселения, не рискуя нападать на хорошо защищённые города и торгово-промышленные артерии. Мы, со своей стороны, грабили Империю вполне законно, защищая её от этих людей.

Описывая события тех дней, я не рассчитываю, что ты, кем бы ты ни был, историком ли, имперским доносчиком или простым горожанином, к коему случайно попадёт этот дневник, поймёшь меня. Я не горжусь тем, что я делал. Но мне нечего стыдиться. Я не сбежал с проклятого дирижабля, не высадился, как обещал, ни в Ободранных Холмах, ни в одном из множества последующих за этим нанесённых на карту и даже не обозначенных на ней наименований, куда заносила нас судьба. Мы зарабатывали на жизнь, на починку и отделку корабля, на патроны, на свой кусок хлеба и солонины. Всё, что оказалось по правому борту, стало условно нашим, все те, кто остались по левому борту – условными врагами. Все эти условности создавали ощущение какой-то особой, необъяснимой правильности происходящего.

Жизнь на дирижабле, от скёрмиша до скёрмиша, как на лётном наречии называлась короткая вооружённая стычка, подстраивала под себя мой распорядок дня, мои нужды и приоритеты, даже моё тело.

Я очень быстро научился ценить сон. Понятия «хороший сон», «плохой сон» остались где-то там, на земле, вместе с подушкой из птичьего пуха и мягким матрасом, на котором я ворочался, не в силах договориться со своим неусыпным воображением. Теперь я мог заснуть хоть под грохот карронад, хоть под «музыку» поочерёдно опускающихся поршней, быстро проворачивающихся шестерёнок и разновеликих гудящих труб.

Мой новый образ жизни создал ряд существенных проблем, разрешимых, впрочем, как оказалось, но одновременно он же заметно упростил моё существование. Я получил такие специфичные навыки, как казавшееся мне невероятным умение расслабляться, когда сидишь со снятыми штанами над пропастью в пять тысяч метров, поддуваемый снизу каким-нибудь фёном, или привычку наедаться впрок, когда благодарные жители деревень приглашали нас за свой стол. Я научился причёсываться ветром и мыться под дождём. С высоты или, быть может, из глубины своего уже сегодняшнего знания, я признаю, что поддался простой и прямолинейной военной доктрине. Она выстроила лучшие мои качества в шеренгу и послала маршем на мою же леность, бесцельную мечтательность и слабоволие. Работа моя была проста и, в отличие от предыдущей, не требовала больших умственных способностей: чистка и зарядка пушек, надраивание палуб песком, перекручивание растрепавшихся канатов и верёвок, утренняя гоньба птиц, устраивающих посиделки на прогретых винтах, чистка и смазка винтов после таких посиделок… «И когда наступала его очередь мыть посуду или драить палубу, это было для него как будто ничуть не менее знакомо, чем управление дирижаблем или прокладывание курса. «Всё на благо Империи», – такой лозунг надували в мозги жителей консулы триумвирата. Каждый фермер должен быть горд тем, что выращивает и отдаёт весь свой урожай Империи. Каждый солдат должен сражаться за Империю до последней капли крови. Каждый пленный должен жить, чтобы отомстить врагам Империи. Должен, должен, должен. Понятие долга перед родиной было для моего золотоволосого пленника далеко не пустым звуком. Но для него это стало унижением. Я помню, как он заправлял свою роскошную гриву за шиворот шинели – не убирал в хвост или косу и не обрезал – словно бы показывая нам, и главным образом мне, что это временно… Однажды вечером я застал его стоящим на носу корабля, широко расставив ноги и откинувшись на сходящиеся в области лопаток стропы. Дирижабль шёл на малом ходу и выпущенные из дневного заточения длинные светлые пряди вздрагивали и веяли в воздушном потоке. Про имперцев говорят: «Ветер никогда не дует им в спину». Многие считают, что это метафора отсутствия попутного ветра на выбранном ими пути, но любой капитан вам скажет, что дирижабль, имперский он или арашинский, всегда старается идти по ветру. Смысл этого выражения в том, что как бы ни были сильны боковые и встречные ветра, скорость имперского дирижабля всегда такова, что для капитана, стоящего за штурвалом, существует только один ветер – бьющий в лицо и развевающий его волосы за спиной. Конечно, это всего лишь красивая легенда – одна из множества, окружающих узкоглазый народ, сковавший железом небо и покоривший суровую землю горных вершин. Я знаю это, потому что я сам был таким».

Маэль Моро стал для меня кем-то вроде давнего знакомца, которого я знал, казалось, всю жизнь. Мы вместе учились с ним в имперской лётной школе, вместе шли в первый бой, вместе разочаровались в идеалах своей родины, и оба мы выкрутили себя одной и той же отвёрткой из имперской военной машины. Его журнал рассказывал всё это между строк, как бы между прочим, но главная роль в нём было отведена, как вы думаете, Имперскому Льву. Причина этому крылась в вырванных страницах. Чем больше я об этом думал, тем сильнее росла моя уверенность. Что-то произошло между этими двумя, что заставило Моро начать свой рассказ, исповедаться в событиях, случившихся после этой знаменательной встречи имперца и живого воплощения имперского врага. Я прочёл всю эту исповедь, от первой до последней страницы, но не обнаружил там ни одного ответа на свои вопросы. Журнал заканчивался описанием туманной ночи перед полётом Маэля и его команды сквозь Красный Каньон, что всего в нескольких километрах севернее Танзхэна. После этого сажные чернила вывели последнее: «Остальное вам уже известно», – и вернулись к навязчивой мысли, что время пришло.

Я не знал, сколько Маэлю Моро было на момент написания дневника, но редкий мужчина в нашу Эпоху доживал до пятидесяти. Его смерть казалась естественной закономерностью, пускай эта мыль и была ужасно бесчеловечна, но враг Империи, революционер, капитан на украденном имперском галеоне – сколько он надеялся прожить? И всё же… всё же я не мог не думать о нём, живя его жизнью, на его дирижабле, в окружении предметов, словно бы вырванных из нашего общего настоящего. Неизменный, вечный, бесконечный океан воздуха, на котором не оставляли следа поколения и целые Эпохи, вселил в меня ощущение какого-то единого беспредельного пространства, где мы с Маэлем можем существовать одновременно, говоря об одних и тех же вещах одними и теми же словами. Наше непонимание начиналось на земле.

Вместо чтения уцелевших довоенных книг и прочей макулатуры я мог часами стоять у фальшборта, замерзая на пробирающем ветру, и смотреть на описываемую им страну. Там, где я видел благоустроенность, удивительные механизмы, облегчающие жизнь обычных фермеров, и счастливые лица, он находил обман, изъяны и червоточины. Я уже готов был всерьёз обидеться на него за эту избыточную зоркость, потому что из-за неё мой собственный глаз не мог полноценно отдохнуть на этих горах, представляющих сокрытую в их тени Империю, степях и межгорных впадинах. Причём сам Маэль не отрицал имперской красоты: «Все эти извилистые горные тропки, с давным-давно вытоптанной травой, с перекинутыми через поющие пропасти железными мостами, со сгрудившимися, кокетливо приподнявшими уголки крыш домами и «золотыми рыбками» в небесах. Хрупкие поодиночке, смертельно опасные в своём косяке, изящные создания имперской инженерной мысли – вытянутые дирижабли со складывающимися, словно веера, плавниками. Их чешуя сверкает на солнце, их гребни рассекают ветер… Дело не в них. Дело во мне. Я обречён был с рождения видеть правды и полуправды, все, разом, не обладая счастливой возможностью слепо верить какой-то одной. Я видел, собственными глазами видел, как имперская эскадрилья прошлась артиллерийским огнём по беззащитной деревне, потому что она отказалась присоединяться к Империи по доброй воле. С другой стороны, я понимал, что без этих периферийных территорий Империя просто умрёт: она ничего не выращивает, даже знаменитый чайный лист собирается не в самих горах, а у их подножия. Империю кормят крестьяне – те самые крестьяне, которые ещё несколько Эпох назад не ведали о её существовании. И даже в этом случае я точно знаю, что всего через несколько лет на этой земле, покрытой сегодня пеплом и мёртвыми телами, вырастет цветущий город, отстроенный заново, опутанный сетью трубных желобов для сбора дождевой воды и охраняемый имперскими патрулями от всех возможных угроз. Они будут сыты, одеты, здоровы. Они будут зависимы, беззащитны, изолированы. Я не знаю, что хуже, и не берусь судить. Всё, что я сделал – это перестал их охранять, потому что мой океан воздуха превратился в пруд с золотыми рыбками».

Однако с новым образом жизни появились и новые проблемы, и самой большой из них стало для нас проклятье корабля. Было успокоившееся на время, оно вновь подняло голову – и на этот раз не ограничилось несколькими утерянными банками оружейной смазки. Рвались стропы, забивались пушки, улетучивался балластный песок из мешков, исчезали пайки и снаряды. Флорист жаловался на расшатанное зеркало керосиновой лампы, которое само по себе посылает сигналы встречным кораблям. Однажды мы обнаружили белоголового сипа, местную горную птицу, в печной трубе и полдня потратили на то, чтобы собрать все перья и отскрести пригоревшие к стенкам останки. В другой раз Музыкант едва не сжёг двигатель, потому что вместо солярки в нём неожиданно оказался керосин. Весь день он ходил мрачный, подозревая нас в какой-то дурацкой шутке, и только к вечеру Эвриалу удалось убедить его в обратном.

А однажды ночью прямо над моей головой раздался тихий стук молотка, задумчивое мгновение тишины – и снова странный стук. Я некоторое время лежал неподвижно, прислушиваясь и надеясь, что стук прекратится сам собой, потом всё-таки заставил себя спустить ноги с гамака и нашарить сапоги. Музыкант остановил меня одним взглядом и покачал головой. Я привык доверять его чутью, поэтому вернулся на боковую и попытался не обращать на этот посторонний звук внимания. На следующее утро я обнаружил на капитанском мостике, рядом с перилами, обвязанный верёвкой и прибитый гвоздями к палубе цветочный горшок. Внутри находилось что-то широколиственное и, со всей очевидностью, полудохлое, но Эвриал так зыркнул на меня, когда я неосторожно пошутил на тему приобщения сурового капитана к природе, что я решил больше не лезть в его отношения с этой ветошью. Вскоре, сопровождаемые ночным перестуком молотка и постепенным улучшением характера Флориста, на дирижабле появились ещё несколько таких «зелёных уголков». По крайней мере одной тайной стало меньше.

В конце концов нам поручили перевозку каких-то деталей из одного имперского города в другой, и Эвриал приказал мне провести несколько ночей на чердаке, в обнимку с винтовкой Тайши, чтобы хоть как-то защитить наши деньги. И всё бы ничего, если бы я окончательно не вымотался тогда после череды скёрмишей, не выбрал для несения вахты укрытое и мягкое местечко среди мешков с зерном, не стал накачиваться для храбрости массандрой – спиртосодержащей жидкостью, циркулирующей по системам дирижабля и использующейся для охлаждения и против обледенения, которую Музыкант с Эвриалом распивали после каждого особо удачного боя… В общем, я заснул.

Проснулся я оттого, что нечто почти невесомое выписывало замысловатые круги по моему лбу.

Реакция моя была мгновенной и предсказуемой – я дёрнулся и нажал на спусковой крючок. Выстрел. Крик. Грохот. Брань. И хлопанье крыльев. Теряя на ходу перья, чердачная тварь быстро выскользнула в окно и была такова. Я вскочил на ноги, подбежал к иллюминатору и перегнулся через край, но, что бы это ни было, оно умело растворяться в ночи не хуже хищного зверя и в скорости могло соперничать с соколом. Я вернулся ни с чем и даже хуже чем просто «ни с чем» – я потерял патрон, сон и, что самое обидное, былую пьянительную решимость. Оставаться далее в этом проклятом месте было выше моих сил, и я слез на подгибающихся ногах вниз, где, разбуженный выстрелом, меня уже ждал весь экипаж дирижабля в полном его составе. Два керосиновых фонаря, установленные вместо набалдашников перил на капитанском мостике, высветили из темноты застывшие от напряжения лица и взведённый револьвер Эвриала, который он держал дулом вверх. Я отряхнул с себя перья твари, матерясь во весь голос, чтобы не выглядеть слишком напуганным, и протянул Тайше её ружьё. Но она, как и все, продолжала с пугающим пристрастием вглядываться в моё лицо. Я решил, что во всём виновата проклятая темнота, словно специально помогающая моему врагу, и шагнул в круг света.

Первой не выдержала именно Тайша. Она хрюкнула в нос, пристыжено зажала рот ладошкой, но не выдержала и расхохоталась как ненормальная. Эвриал осклабился вслед за ней и даже Музыкант изменил своей ледяной холодности. Я, совершенно сбитый с толку, ощупал свой лоб и поднёс пальцы к свету. Они были черны от сажи. Я приставил винтовку к перилам, потому что Тайша в этот момент утирала слёзы, выступившие от смеха, и просто не в состоянии была мне помочь, и быстро отвинтил сигнальное зеркало от керосиновой лампы. С поверхности застеклённого, начищенного до блеска серебряного круга на меня смотрел маленький перепуганный енот. Енот смешно щурил слезящиеся от окружающей их сажи глаза, морщил разукрашенный какими-то завихрениями лоб и дёргал щекой со спиралевидным рисунком. Вторая щека была незакончена, но енот и без того получился отменный.

Смех смехом, но странный рисунок неожиданно показался мне знакомым. Я не мог вспомнить, при каких обстоятельствах мог видеть или слышать о нём, но я был абсолютно уверен, что это так. Мы всей компанией спустились в ют, и Музыкант, сжалившись, слил мне немного массандры, чтобы стереть это безобразие. Я мучился оставшиеся полночи, не в силах заснуть и бродя по кораблю неупокоенным призраком. Каждый шорох, каждый поворот штурвала и скрип палубных досок вселял в меня чувство тревоги, совершенно несравнимое с волнением и возбуждением, которые охватывали меня в бою. Дело в том, что наш корабль не был оснащён ни «снайперками», ни многоствольными пулемётами – мы не убивали людей. Мы убивали дирижабли. Как правило, всё заканчивалось ещё до того, как мы подлетим на расстояние пушечного залпа карронад. Но эта тварь – эта необъяснимая, непонятная, сверхъестественная тварь – находилась от нас на расстоянии вытянутой руки. Я готов был сдаться. Я собирался впустить бездоказательную веру в свой стройный и логичный ряд размышлений, точных как чертежи самолётов и холодильников. Я начал думать о призраках, о проклятии корабля, о Маэле Моро, если вдруг ему приспичило отомстить за свою смерть – и тут меня осенило.

Спустившись на нижнюю палубу, я вытащил журнал погибшего капитана из ниши между привинченной бочкой и стеной, где я прятал его от любопытных глаз и резких углов тангажа. Отыскать нужную страницу не составило труда – казалось, Маэль рассказывал мне эту историю лично, сидя напротив моей скромной персоны и подливая ром в чай, пока он закономерно не стал полностью ромовым без каких-либо признаков чая: «Ты даже представить себе не можешь, что он с ним сотворил. Карго, если бы ты увидел его в тот момент, ты бы не поверил своим глазам. Я собственным-то отказывался верить! Я даже забыл о том, что мне могло понадобиться в грузовом отсеке, так сильно меня потрясла эта сцена.

– Господа? Чем это вы занимаетесь?

Размалёванные печной сажей веки вздрогнули, и Имперский Лев резко распахнул глаза и поднял меня на остриё своего взгляда. Он честно старался не двигаться и не вдыхать слишком глубоко, чтобы не чихнуть, поэтому этот взгляд был единственным его оружием против моей усмешки и он постарался вложить в него как можно больше раздражения и неприязни:

– У него спроси.

Я сделал несколько осторожных шагов, стараясь не наступать на разложенные по полу предметы, и остановился в полуметре от усаженного в центре Льва и напряжённой спины в зелёной накидке, склонившейся над ним и совершающей какие-то непонятные манипуляции с его лицом. Меня сложно обвинить в том, что я хоть раз помешал Минлею навешивать разноцветные ленты или рассыпать костяной порошок по свежей краске своих дирижаблей, но это отнюдь не означало, что я понимаю ход его мыслей. Не знаю, существует ли или существовал вообще на свете человек, способный на это. Тем временем Минлей повернулся ко мне, всклокоченный, хмурый, рассерженный, и обвинительно, как будто я всему причина, наставил на меня чёрный от угля палец:

– Я изгоняю духов. Нельзя тебе было брать его на корабль.

– Было бы лучше, оставь я его посреди каньона с диким зверьём?

– В нём самом сидит дикий зверь. И ты это знаешь, Маэль… О да, ты это знаешь…

Мой друг, который верит в духов огня, живущих в нашем двигателе и гоняющих горючую смесь по трубам, вернулся к разукрашиванию воздержавшегося от добавлений имперца. Вид последнего и сам обряд невероятно забавляли меня. Никогда мне не доводилось встречать такого стоического терпения и едва сдерживаемой ярости в одном лице. Моё появление, кажется, только усугубило его состояние, и Лев отмахнулся от очередного слоя сажи и резко поднялся на ноги. Минлей аж подпрыгнул от такой наглости, так что застучали друг о друга костяшки его многочисленных бус, обвязанные «для быстроходности» вокруг сапог.

– Я ещё не закончил, – замахал он руками вокруг имперца, пытаясь его остановить, но тот быстрым шагом вышел наружу, избегая моего взгляда и ретиво стирая рукавом следы несостоявшегося ритуала по изгнанию духов из имперского капитана. – Это ты во всём виноват. Он не из нашего племени. Он натворит бед.

– Если упадёт небо, ты обвинишь меня, – отмахнулся я, с улыбкой глядя вслед ушедшему имперцу. – Не беспокойся, я буду вести дела только с той стороной, из какой ты уже изгнал духов…»

Моего терпения едва хватило до рассвета, хотя к тому времени, как первые робкие солнечные лучи посеребрили оболочки шаров, я был уже на грани. Я чувствовал себя первооткрывателем, копавшимся в пыли в поисках артефактов предков, а обнаружившим нефтяную скважину на дворе собственного дома. Наверное, так должен чувствовать себя заслуженный историк. Не знаю. Мне так и не довелось им стать.

Едва только солнце взошло достаточно высоко, чтобы я мог видеть, куда ставлю ногу, я полез на чердак. Единственное место, где мог неделями прятаться от целого экипажа дирижабля живой человек – а теперь я был практически уверен, что это никакой не призрак и не проклятье – было где-то там, наверху. В первый раз я увидел его именно там, только не понял, что передо мной. Обшарив весь чердак, сдвинув с места все бочки, ящики и такелаж, я, как и ожидалось, ничего не нашёл, кроме нескольких зелёных маховых перьев, оставшихся с нашей полуночной встречи. Тогда я сделал то, на что у меня никогда не хватило бы решимости, если бы не охватившее меня страстное и подогреваемое недавним унижением желание докопаться до истины – я поставил ногу на край иллюминатора, ухватился, подтянулся и влез на крышу грузового отсека.

Когда Музыкант лазил сюда чистить трубу от сипа, он не обнаружил ничего такого, что могло бы указывать на жилище человека. Больше всего это было похоже на птичье гнездо, в пятнах краски, помёте, перьях, саже и ветоши. И посреди всего этого первозданного хаоса, свернувшись калачиком около выхода печной трубы, защищённое от встречного ветра срединным шаром, а от большей части дождевых капель – огромным шаром над головой, спало нечто, покрытое чёрной шерстью, и на загривке его топорщились зелёные перья. От моего пыхтения и шелеста куртки по настилу в процессе залезания оно проснулось, подняло голову и чиркнуло пяткой во вполне человеческом кожаном сапоге по доскам, бросив мне в глаза белую взвесь, и рвануло к такелажу. Я встал с досок и, отплёвываясь и размазывая пудру птичьего помёта по бровям, попытался перехватить умника. Но он уже вскочил на один из натянутых штуртросов, которые управляют рулями, и побежал по нему, быстро и ловко переставляя ноги в мягких сапожках, вперёд, к носу дирижабля.

– Минлей! – крикнул я, но ветер унёс мои слова и он не обернулся.

Я не рискнул повторить его манёвр. Утешая себя мыслью, что никуда он от меня, поганец, не денется, я подошёл вплотную к среднему шару и взялся за металлическую скобу, которая держала подвесные стропы. С третьей попытки я всё-таки влез на слегка покачивающийся подо мной штуртрос и, скрепя сердце, медленно двинулся вперёд, передвигаясь от скобы к скобе и стараясь не смотреть вниз. Когда я был только на середине пути, он уже обогнул шар, влез на него со стороны носа и перебрался на большой шар над кормой. Я с каким-то тупым упрямством продолжил свой путь, хотя теперь мне нужно было влезть на высоту, запредельную для обычного человека, и успеть это сделать до того, как Эвриал проснётся, взойдёт на капитанский мостик и прибавит ходу.

Не знаю, сколько времени я потратил, путаясь в ногах и такелаже, борясь с приступами первобытного страха, стучащими зубами, скручивающимся животом и порывами ветром, но в какой-то момент я осознал, что уже почти наверху. Мышцы мои болели от перенапряжения, рук я просто не чувствовал и, поняв, что сползаю по шару вниз, не в силах втащить себя на его вершину, я даже подумал, что, может быть, это и к лучшему.

Рука, схватившая меня за шиворот, очевидно, так не считала.

Подтянув меня к ближайшему тросу, опоясывающему шар, художник отполз на своё место прямо в центре последнего и уселся там, словно бы никогда и не собирался от меня убегать. Наконец-то у меня появился редкостный шанс его рассмотреть. Одет мой незадачливый беглец был в потрёпанную куртку, сшитую из обрезков кожи, в знакомую мне уже зелёную накидку, перекинутую через плечо, в кожаные штаны и смешные сапожки. Волосы его, жёсткие и давно не знавшие ни ножниц, ни гребня, топорщились в разные стороны, иссиня-чёрные и почти сливающиеся с чёрной шкурой какого-то крупного пушного зверька, пришитой к воротнику, из-за которой я и принял его поначалу за дикое животное. С внутренней стороны воротника шли стройным рядом зелёные маховые перья, рождавшие ассоциации с каким-то экзотическим попугаем из влажных лесов Шаладона. Он сидел с закрытыми глазами, подставив лицо ветру, и тот свистел и трепал его веер из перьев.

И почему-то в этот момент я передумал кричать на него и обвинять его в чём бы то ни было, включая попытку сделать из меня енота. Слова сами напрашивались, чтобы их произнесли:

– Ты ведь знал… – я не успел договорить, так как Минлей невозмутимо перебил меня.

– У тебя сильный дух, Книжник. Не позволь им победить.

– Спасибо, – неуверенно произнёс я, когда, наконец, нашёлся, что ответить. – Ты знал Маэля Моро? Ты ведь Минлей, его главный инженер, верно?

– Маэля принесла ко мне птица с железными перьями, – мгновенно отреагировал мой новый знакомый, расставив руки в стороны и начав активно раскачиваться, изображая корпусом разные виды тангажа, как дети играют в пилотов истребителей. – Крылья её рождали бури, в клюве своём она несла гром.

– Ты имеешь в виду самолёт? – с сомнением переспросил я, но Минлею сравнение, по-моему, не понравилось. Он вытащил из своего плюмажа перо и начал утешительно поглаживать опахало вдоль стержня, словно я его обидел.

– Птица была больна. Я вылечил птицу и она улетела. Но Маэль вернулся. Маэль не похож на других наездников птиц, о нет, совсем не похож. Он помнит добро и возвращает его в трудный день. Другие «журавли» так не делают. Другие «журавли» только и знают, что пускать молнии с небес…

– И что же с ним случилось? – я замер и даже затаил дыхание, не собираясь упускать своей удачи. Со всеми этими железными птицами и молниями можно было разобраться потом.

Минлей остановился, и глаза его остановились и посмотрели на меня. Рассеянные и дикие, смотрящие сквозь меня зелёные глаза. После чего он поднялся с парусины, пошатываясь от сбивающего с ног ветра, и произнёс:

– Он упал с корабля, – и резко оттолкнувшись, бросился спиной вперёд с шара.

Я вскрикнул от неожиданности и поспешно плюхнулся на живот в попытке схватить его, в то же время крепко хватаясь за канат в ожидании сильного толчка… Минлей, заложив руки за голову, спокойно висел на шаре, зацепившись носком сапога за трос чуть ниже моего. Взглянув на меня хитро и насмешливо, он оттолкнулся от твёрдой как кремень парусины, и подтянулся вверх. Я отшатнулся, решив, что он собирается на моём собственном примере продемонстрировать последние секунды жизни Маэля Моро. Но Минлей только гнусно захихикал, высвободил ногу и был таков. В смысле – вниз я спускался уже в гордом одиночестве, по крайней мере Минлей больше не показывался, хотя я почему-то не сомневался, что он наблюдает за каждым моим шагом.

«Такая нелепая смерть, – думал я. – Как мог прославленный пилот, долгие годы выживавший среди песчаных бурь и небесных охотников, победивший и захвативший в плен имперского капитана, оступиться и упасть с собственного корабля?».

Как вскоре оказалось, так думал не я один…